КНИГА ПЕРВАЯ

Вот сказали — воробья не видать,

Вот сказали — воробья не слыхать.

Не видать его — не видывать.

Не слыхать его — не слыхивать.

Небылица

ВИНОВНИК

Недавно всю Россию потрясло известие об убийстве наместника Спасо-Преображенской Серапионовой пустыни архимандрита Авеля: он был найден убитым в своей келье ранним утром в день Святого Духа. По всей видимости, смерть наступила поздней ночью, между двумя и тремя часами, в самое темное и мутное время суток, от трех кинжальных ударов, первый же из которых сразил его наповал. Даже поверхностный осмотр ранений позволял предположить, что убийца был скорее всего левша. Убиенный архимандрит лежал навзничь в луже крови: левая рука неловко заломлена за спину, а пальцы правой сложены в щепоть, словно он собирался то ли перекрестить себя самого, то ли кого-то (убийцу?) осенить крестным знамением.

Кинжал, которым он был заколот, обнаружили не сразу, но спустя несколько дней и в довольно странном месте, старинный, дамасской стали, отлично наточенный, с инкрустированной ручкой. Ножны валялись тут же.

Сейф, помещавшийся в углу кельи, был распахнут и пуст. Казначей монастыря — монах Елисей Берг, который был первым, кто утром вошел в келью наместника и обнаружил труп, засвидетельствовал, что в сейфе хранилось около трехсот тысяч долларов и старинный золотой наперсный крест в драгоценных камнях, некогда подаренный архимандриту Авелю самим же монахом Елисеем задолго до собственного пострига.

Это дало повод предполагать, что убийство совершено с целью ограбления — так и было преподано в новостных репортажах. Это, кстати, было уже далеко не первое за последнее время убийство священнослужителя из корыстных побуждений, но, как правило, грабители выбирали отдаленные глухие приходы и одиноких священников, которые были беззащитны, как голуби. Здесь же преступление было совершено в процветающем монастыре, обнесенном высокой крепостной стеной и охраняемом по ночам двумя матерыми овчарками, в главном монастырском корпусе, запирающемся на ночь и населенном отнюдь не малочисленной надежной братией.

Естественно, что зверское убийство наместника вызвало шквал возмущения — люди негодовали, что им пришлось дожить до таких подлых времен: ругали власти за то, что они не могут оградить свой народ от насилия, ругали средства массовой информации за то, что они разжигают в человеке темные инстинкты, наконец, обличали все общество. Мученическая смерть архимандрита послужила, в свою очередь, темой многих и многих телепередач, газетных статей и публичных выступлений политиков самого разного толка. И церковная иерархия, и многие верующие вспоминали покойного как человека исключительно высокой духовной жизни, подлинного подвижника, а были и такие, что приписывали ему даже и чудотворения… Что же касается братии монастыря, то она пережила настоящий шок: наместника любили здесь любовью нелицемерной, воистину это был милостивый отец своим монахам и, как поется в церковном песнопении, «во плоти Ангел, небесный человек». Предположение же, что это мог сделать кто-то из своих, повергало в ужас и не укладывалось в сознании. Все повторяли слова апостола Иоанна: «Они вышли от нас, но не были наши». И постоянно вспоминали о том, что и Христос был предан на смерть из-за денег…

Как только было обнаружено тело наместника, в Серапионову пустынь понаехало множество милицейских чинов, журналистов и просто верующих, в обители водворился хаос, и плач, и смятение. Расследование с самого начала было поставлено под высочайший государственный контроль, и сам генеральный прокурор клялся с телеэкранов, что убийца будет найден и наказан по всей строгости закона. Дело было тут же поручено Следственному комитету при прокуратуре, в котором оказалась и Самохина Валентина Васильевна, просто — Веве, сотрудница молодая, но въедливая, амбициозная и настырная.

Официальные лица всё прибывали и прибывали, сначала местные, потом — ближе к вечеру — столичные, толпились, кучковались, суетились, сталкивались, отдавали противоречивые приказания. Складывалось впечатление, что монахи со своими панихида- ми и чтением Евангелия оказывались здесь лишними, путались у них под ногами, препятствовали расследованию: им задавали глупые вопросы, гоняли их туда-сюда, даже и орали, что они всё уже затоптали в келье наместника, никаких следов убийцы теперь не отыскать и что это не обитель, а сплошной бардак, да, доходило даже до этого! Повсюду сновали телевизионщики с камерами и тарелками, солнце горело и пекло вовсю до самого вечера, паломники то тут то там затягивали «со святыми упокой» и «вечную память», плакали и жгли восковые свечи.

Надо сказать, Серапионова пустынь и до этого страшного дня так или иначе была на слуху: во всяком случае, церковные люди связывали ее с именем не так давно почившего в Бозе знаменитого старца Сисоя, овеянного мифами, подчас скандальными. В светской же хронике пустынь ассоциировалась с недавней историей с «закопанцами» — минувшей зимой по всем новостным программам прошла сенсационная новость о том, что по соседству с ней, «в знак протеста против глобализма и лукавой политики Московской Патриархии, ушли под землю и закопались верные чада Церкви». Эту тему начали раздувать и муссировать в ток-шоу, однако она почти тут же и «сдулась»: чада эти как-то незаметно для общественности выбрались обратно целыми и невредимыми и бесследно рассеялись. И все же Серапионова пустынь представлялась местом мистическим, тревожным и искусительным.

То, что не было предано огласке в этом преступлении, но придавало убийству дополнительный зловещий оттенок, был магендоид, свеженацарапанный на стене кельи убитого наместника и в буквальном смысле — кровавый. То есть убийца, прежде чем взять деньги, сделал кинжалом свое начертание и лишь после этого полез в сейф, открыть который не составляло для него труда. Это лишь подтверждало догадку о том, что убийца свой: он был впущен в келью, не встретил никакого сопротивления, он, должно быть, говорил о чем-то с наместником, прежде чем его заколоть, возможно, тот сам и открыл ему сейф. И значит, преступник был где-то рядом: монах ли, монастырский ли рабочий, знакомец ли отца Авеля, но явно человек не случайный, не «прохожий с улицы», которого пойди разгадай, ищи-свищи.

Тут же вставало множество вопросов: откуда у наместника отдаленного монастыря такие деньги? Не было ли в них самих криминального душка? Кто о них знал, кроме казначея Берга, или кто хотя бы мог знать? Каким образом у простого монаха мог оказаться драгоценный антикварный крест, который он подарил своему наместнику? Что означает этот кровавый магендоид — то ли что наместник был причислен к тайным его приверженцам, то ли что, напротив, он чем-то этим приверженцам не угодил, послание это или подпись? И наконец, что здесь было действительным мотивом, а что — побочным или вовсе камуфляжным: что вперед — деньги или звезда Давида? Или — все разом да так, что была и еще какая-то цель, пока не понятная следствию?

Веве не слишком доверяла уликам. Ее совершенно не впечатлило открытие, что кинжал-то, как оказалось, не был принесен убийцей, а принадлежал самому архимандриту Авелю и всегда лежал, засунутый в ножны, на его письменном столе. А подарил ему в свое время этот кинжал все тот же монах Елисей. Но сейчас самого кинжала нигде не было, хотя всю келью перерыли и переворошили буквально сантиметр за сантиметром. Исследовали и территорию монастыря, и в овраге, сбегающем от братского корпуса, почти под самыми окнами наместника, обнаружили кухонный топорик-молоток. Монастырский келарь иеромонах Флавий, а также послушник, несший послушание на кухне, чуть ли не божились, что видели этот молоток в своем хозяйстве еще накануне…

Веве несколько раз обошла монастырь — его недавно подняли из руин и отстроили заново, вложив огромные деньги: почти все было новое и добротное. Весь он, кроме двух храмов и двух дощатых домиков, в одном из которых располагались кельи послушников и монастырский лазарет, во втором некогда подвизался старец Сисой, а теперь в нем не жил никто, был выстроен из огромных разноцветных валунов, серых, зеленоватых, коричневатых. Веве пояснили: это знаменитые северные валуны. На них держались высокие неприступные стены, разорванные воротами — парадными, открывающимися на дорогу, и хозяйственными, выходящими на хоздвор, за которым начинались монастырские угодья — лесок голубых елок. Была в стене также и калитка, запертая обычно на засов. Видимо, здесь и еще что-то собирались строить и возводить — валуны высились горами за большим хоздвором, и уже был заложен фундамент. На самом же хоздворе помимо коровника и курятника был и дом, где ночевали монастырские рабочие — трудники.